Чем дольше я всматриваюсь в мою длинную жизнь, тем чаще повторяю строки Давида Самойлова: 
Я зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь,
И птицы-память по утрам поют, 
И ветер-память по ночам гудит…
Именно так происходит со мной. Сейчас я вспоминаю Мстеру, маленький живописный посёлок или городок на Владимирщине. На холме, среди лесов, лугов и речек. Название старинное, кажется, это означает «Город мастеров». И верно: Мстера славна своими иконописцами, вышивальщицами, создателями красивейших лаковых миниатюр. Там родилась и жила моя свекровь Татьяна Александровна. Своих соседей по мстерской земле она любила и понимала. Некоторые, ни на кого не похожие, пришли ко мне из ее рассказов. Других встречала я сама. Взять хотя бы Нинку… Тогда, в пятидесятых, эту мстерскую искусительницу знала вся округа. По какому-то капризу своей стихийной натуры она тянулась к нам с мужем (мы в ту пору подолгу там гостили), к строгой, но доброй и умной Татьяне Александровне, а может, просто к ее дому, полному уюта и очарования, свойственного только большим старым домам.

Так эта Нинка, бывало, придет к нам во двор да и развалится на бревнах, как тигрица. Копна рыжих волос, зеленые глаза, светящаяся кожа, какая бывает только у рыжих. Мой муж кричит: «Нинка, сядь как следует!» Она послушно выпрямляет спину, плотно сдвигает колени, складывает руки – не поймешь, вправду уважает или прикидывается. Но от нее исходит такой сокрушительный соблазн, что как бы она ни пыталась принять скромную позу, толку чуть. «Нинка! Да сядь же как следует!» Заядлая театралка, она ездила во Владимир – верст 80, не ближний свет! - на все гастрольные спектакли. Мы диву давались, каким великолепным литературным языком она передавала содержание пьесы, разбирала игру актеров. Там, в театре, они и встретились: Нинка и скрипач из заезжего оркестра. Он обомлел при виде этого пиршества плоти. Влюбился, торопливо женился. Когда молодые шли из ЗАГСа, вдоль всей дороги стояли мстеряки с подарками. И ни один ни словечка не проронил насчет отнюдь не безупречного прошлого невесты.

Муж увез новобрачную в какой-то далекий город, где она столь же незамедлительно заразила его, как сказали бы во Мстере, «срамной болезнью». Услышав неаппетитный диагноз, свекровь, и без того напуганная любовным помешательством сына, попросила шальным ветром занесенную невестку удалиться. 

Делать нечего: Нинка вернулась во Мстеру. Поступила нянечкой в больницу, что совершенно с ней не вязалось. Однажды, когда она мыла больничный коридор, мимо проходил цыганский табор. Она пнула ногой ведро, отшвырнула тряпку и ушла с цыганами. Как сквозь землю провалилась, с тех пор ни слуху, ни духу. Что с ней сталось, никто не знает. И, видно, не узнает никогда. 

Во Мстере у Нинки остался сын. Он потом жил в интернате для умственно отсталых, но иногда Татьяна Александровна брала его к себе, погостить в домашней обстановке. На вопрос: «Чему же вас там учат?» ребенок, подросток, почти юноша год за годом отвечал ей одно и то же: «Корзины вязать». Видно, ему, бедному, и эта премудрость оказалась не под силу. Однако распознавать буквы его все-таки научили. Татьяна Александровна клала перед ним какую-нибудь детскую книжку с крупным шрифтом, сначала он напряженно приглядывался, потом выбрасывал вперед руку и восторженно выкрикивал: «О-о-о! У-у-у!» Похоже, что, узнавая букву, он переживал счастливейшие минуты.

Прижит он был неизвестно от кого, да и тайна Нинкиного рождения на веки вечные покрыта мраком. Это фантастическое существо не только ушло в никуда – оно и на свет появилось словно бы ниоткуда. Хотя уж Нинкину-то мать никто не упрекнул бы в легкомыслии… Августа принадлежала к одной из самых культурных мстерских семей. Отец священник, а брат Иван Алексеевич, после Первой Мировой возвратившись из германского плена, где в совершенстве овладел немецким языком, потом преподавал его в школе. В детской белой панамке, вечно окруженный детьми, с назидательно поднятым перстом он внушает им что-то – таким я его запомнила. Сама же Августа или, как ее обычно называли, Гутя обладала редким даром, благодаря которому все местные жители, когда возникала нужда объясниться с властями, бежали за помощью к ней. Она умела виртуозно писать заявления во всякие районные и областные инстанции. Причем никогда не повторялась ни в аргументах, ни в стиле, суть любой проблемы улавливала и излагала безукоризненно - в своем роде высокое искусство. 

Тем не менее ее недаром считали то ли юродивой, то ли блаженной. В бесформенном балахоне, почти всегда босиком, она, казалось, плыла, на несколько сантиметров приподнявшись над землей; к ней не прилипала ни одна ракушка житейского моря. Когда она смотрела на тебя своим пустым и в то же время взыскующим взглядом, становилось почему-то нестерпимо стыдно. Как кинжалом пронзали эти невинные глаза.

У Гути не было ни гроша. Настолько, что когда соседка, одолжив у нее кролика для своей крольчихи, давала ей рубль, она уже казалась себе богачкой. Так и перебивалась: то соседкин рубль за кроличьи труды, то Татьяна Александровна позовет собирать вишни. Нередко в разгаре работы Гутя вдруг ставила на землю ведро с вишнями и сообщала кротко, но непреклонно: «Ну, Татьяна Александровна, пришла мне пора в лес уходить». 

И уходила, где пропадала, никто не ведал – леса в тех краях тянутся на многие километры. Странствовала, возвращалась, снова уходила... Будто не миру людей принадлежала, а природе. Мой друг психиатр говорил, что это явление известно его науке, называется «синдромом Сильвестра».

Однажды Гутя вернулась из леса беременная. У нее допытывались, не встретила ли она кого-нибудь, не обидел ли ее кто. А она твердила: «Нет, не встретила», «Нет, никто не обидел». Так появилась на свет Нинка. А Гутя однажды студеной ночью уснула в стогу близ лесной опушки и не проснулась – замерзла. Словно слилась наконец со своим лесом, с этими увядшими травами.

Вообще блаженных, чудаков и дурачков во Мстере пруд пруди. Хоть Кларка - вижу, как она бегает под окнами Татьяны Александровны, оттопырив большой палец на толстой босой ноге, поднимает пыль и хохочет. А вот и Татьяна Александровна показалась в окне с папироской «Прибой» в зубах, я слышу ее строгий голос : «Клара, прекрати немедленно!». И в ответ дурашливое Кларкино: «Теть Тань, я играю!». Особенно ей нравилось положить на пыльную дорогу буханку хлеба и бегать вокруг нее, шаловливо загребая ногами.

Эта Кларка своим звериным чутьем без ошибки определяла время, когда рабочие с фабрики «Клеенка» возвращались домой после смены. Она вставала у дыры в заборе танцплощадки, проделанной ими для сокращения пути, и каждому предлагала: «Пойдем, потанцуем!». Никто ее не гнал, не бранил, все отвечали ласково: «Обязательно, Кларочка, потанцуем!». И все-таки ее убили. Кто, почему? Неизвестно.

А Коля Сигель? А его тезка по прозвищу «Коля-Мамочка-моя»? Сигель, наверное, тоже прозвище, но я не знаю, как его понимать. Жил этот Коля подаянием, но нищим попрошайкой его не назовешь, свой хлеб он добывал честным трудом: ходил по базару и декламировал стихи. Говорят, хорошо читал, вдохновенно. И подавали ему охотно - кто кусочек мяса, кто пирожок, кто денежку. Он знал множество пушкинских стихов, шпарил наизусть всего «Конька-горбунка» и постоянно обновлял свой репертуар. Но Коля Сигель исполнитель, а Коля-Мамочка-моя – творец. «Мамочка моя» - так он обращался к хозяйкам, которым клал печи, украшая их искуснейшими изразцами. Никогда не повторял ни цвета, ни рисунка! В доме Татьяны Александровны его изразцы поныне сверкают красотой, как и резной буфет, произведение безымянного умельца. Татьяне Александровне исполнилось бы сегодня сто лет, и уже четверть века ее нет. Как странно, что вещи так надолго переживают своих хозяев! Дом моей свекрови, приближаясь к своему стапятидесятилетию, все еще крепок, разве что малость врос в землю, но стоит надежно, окруженный старым вишневым садом и клумбами благоухающих цветов. Оля, дочь Татьяны Александровны, лелеет его, как любимого человека. Дом помнит столько людских жизней, что впрямь приобрел что-то человечье, он уже почти умеет говорить. И еще долго простоит, впитывая и сохраняя под своим кровом эхо умолкнувших голосов, следы судеб всех, кто здесь когда-либо жил. Помню, как-то раз я нашла на чердаке письмо, написанное отцом Татьяны Александровны, еще женихом, своей невесте в момент размолвки. Письмо, исполненное прелести старинного слога, начиналось так: «Многоуважаемая Зинаида Никитична! Вы давеча заметили, что чувство прошло, но моя любовь к Вам неизменна, пускай хоть целый свет мне говорит против Вас…». 

А Коля-Мамочка-моя, этот замечательный мастер, закончил свою жизнь неожиданно и печально. Однажды взял да утопился. Никогда не могла понять, почему в моей любимой Мстере, маленькой и уютной, так часты самоубийства. Может быть, бремя искусства, к которому многие из мстеряков причастны, тяжело давит на душу? Или, что менее поэтично, зато ближе к реальности, всему виной горькое пьянство? Так или иначе, Мамочка-моя «дошел до кручи», что означало крайнюю степень падения: на этой самой «круче» (на крутом берегу реки Мстерки) по традиции собирались самые отпетые пьяницы. В тот день Коля явился туда, надев парадный костюм. Постоял, пробормотал: «Надоели вы мне все!» и бросился в Мстерку. А другой художник (ведь на свой манер Мамочка-моя был истинным художником) повесился: мечтал о сыне, а жена в который раз родила девочку, так он с горя напился и полез в петлю. Мать этого бедолаги, хлопоча о достойных поминках, всю ночь провозилась у печки, а наутро священник сказал ей, что самоубийц поминать не полагается. Какое попу дело до поминок, это же не церковный ритуал… На тех похоронах снова и снова среди традиционных причитаний слышалась бесхитростная материнская жалоба: «И зачем я столько студню наварила…». 

Но я, надо сказать, замечала и другое: для иных мстерских пьяниц с их врожденными художественными наклонностями состояние непреходящего опьянения удивительно преображало и землю и небо. Как забыть дядю Оню, который, выйдя ночью на крыльцо, в изумлении воскликнул: «Сколько лет живу, а двоелуние вижу впервые!». В мозгу этого радостного алкаша и расстояния тоже диковинно преображались. Однажды он сверх меры засиделся у брата, чей дом был рядом с его собственным, отделенный лишь узкой дорожкой. Но переходя ее, дядя Оня сбился с пути, изрядно поплутал в поисках калитки, когда же воротился наконец к родному очагу, жена спросила: «Оня, где ты был?» -- «Не знаю, Маня, -- с важностью ответствовал супруг. -- Но думаю, что далеко». 

Столь безудержное пьянство рождало не только трагические и комические, но и нелепые ситуации. Один подобный анекдот долго потешал всю Мстеру. Некий учитель литературы, возвращаясь с кручи, переползал кое- как через заборы, надеясь спрямить дорогу домой. Как назло, под школьным забором спала уборщица. Он невзначай свалился на нее - и через положенный срок родился ребенок. А обвинили ни в чем не повинного Петеньку, мужа учительницы музыки Веры Платоновны. Уборщица стала требовать алименты, разразился грандиозный скандал, сокрушался опозоренный Петенька, рыдала Вера Платоновна, опасаясь, как бы ее не перестали приглашать в приличные дома учить детей музыке. Татьяна Александровна рассказывала, что, закончив урок, Вера Платоновна садилась за пианино и громко, бравурно, не всегда попадая на нужные клавиши, исполняла свой коронный номер под названием «Молитва девы». Тем и запомнилась…

Не знаю, так ли теперь, но в пятидесятые годы, впервые приехав во Мстеру, я умилялась местным гостеприимством и хлебосольством. В какой дом ни попадешь, стол ломится от пирогов, варений, солений, а посередине обязательно возвышается ваза с дорогими московскими конфетами. Но кто возьмет хоть одну конфетку, тот будет последний невежа: ваза стоит «на погляденье». И так будет ставиться каждый раз, пока конфеты не закаменеют и не покроются плесенью. Что до моей свекрови, она своим неукротимым радушием готова была объять всю Мстеру. Выставляла, к примеру, за ворота большую бельевую корзину, полную яблок, и вешала на забор записку: «Ешьте, яблоки мытые». В правдивости последнего заверения позволительно усомниться, но прохожие брали по яблочку, и постепенно корзина пустела. 

Щедры были не только хозяева, но и гости. Когда ехали, скажем, навестить крестную (чаще говорили «коку»), телегу накладывали с верхом гостинцами, подарками. По-видимому, везли много лишнего, хотя кока обычно жила поблизости. Иначе откуда бы взяться насмешливому выражению «Поехал к коке за реку!» - так шутили, если кто-то, снаряжаясь в дорогу, брал с собой снеди и пожитков сверх меры. 

Но жизнь, особенно в окрестных деревнях, при всем традиционном хлебосольстве удручала своей бедностью. Как-то раз мы с мужем на машине заехали в деревню Троицкое Татарово. И будто перенеслись на сто лет назад. Я увидела избы, крытые соломой. Заброшенное кладбище, белокаменная церквушка и спуск к реке напоминали левитановское «Над вечным покоем». А когда остановились на проселочной дороге, перед нами, как из-под земли, возникли два мальчугана. Они зачарованно смотрели на машину, словно на чудо, спустившееся с неба, и почесывая (хрестоматийный жест!) большим пальцем ноги другую ногу, тихо переговаривались: 
- «Москвич»!
- Да какой «Москвич»? «Победа»!

Как я их ни манила подойти, взять конфетку, оба в ответ тянули сиплыми от смущения голосами: «Не смеем…». Но один, который побойчее, все-таки заглянул в машину и обнаружил там решето с вишнями. Привычное, родное! Как он обрадовался, как закричал: «Глянь-ка, ришато!». Все разом изменилось: ребята радостно залезли в машину. И покатались, и конфеты взяли… 

Многое во Мстере изменилось за эти годы, но я еще помню время, когда напротив дома Татьяны Александровны гремела танцевальная площадка – средоточие молодежного веселья. Здесь знакомились, встречались, здесь завязывались любовные истории и обсуждались последние новости. А иногда приезжали на практику студенты художественного училища, и тут на площадку врывался озорной твист. За порядком же следил Кислин, блюститель потомственный - все предки его были городовыми и милиционерами. Поэтому во мстерском обиходе не было слова «милиционер», а было слово «кислин» («Вот позову кислина, он тебе покажет!»). 

Этот отдельно взятый Кислин был мужчина серьезный, к долгу своему относился свято, а коли случалось напиться (бывал грех!), сам просил посадить его под замок, чтобы не представать перед жителями в непотребном виде. Во время танцулек он неусыпно следил за соблюдением приличий. Когда заезжие студенты слишком вольно выражали себя в танце, он зычным голосом возвещал: «Вывожу за нарушение рисунка танца!», а тихо пояснял: «Ногами танцевать надо, а не жопой!». В полное смятение мстеряков привело появление темнокожих студентов. К тому, как не к Татьяне Александровне, обратиться с волнующим вопросом: «Правда ли, что они на деревьях гнезда вьют?». – Авторов дикого предположения Татьяна Александровна пристыдила. Любопытные удалились, слегка сконфуженные, но, похоже, так и не разрешившие своих сомнений.

Вообще же в том, что к Татьяне Александровне люди часто шли за советами и разъяснениями, нет ничего удивительного. Она принадлежала к самой просвещенной и уважаемой мстерской семье. Ее отец окончил физико-математический факультет московского университета, а в роду матери насчитывалось несколько поколений математиков, да и сама Зинаида Никитична, выпускница Высших женских курсов в Петербурге, стала математиком. На склоне лет она все ту же математику преподавала во мстерской школе, это в традициях семейства: после революции у них и дом-то не конфисковали потому, что никто не хотел в этом захолустье учительствовать, а они согласились… До глубокой старости у Зинаиды Никитичны сохранялась способность запросто решать трудные математические задачи, небрежно приговаривая: «Это проще пареной репы!»

Отец ее был, как говорится, интеллигентом в первом поколении. Его родитель так искусно плел лапти (и продавал их), что сумел скопить деньжат, выкупиться из крепостной неволи. Затем он открыл извозчичий трактир в Москве, возле Сандуновских бань. Среди трактирных блюд главное место занимал так называемый «ритатуй». В огромном котле варилась кислая капуста, и туда же с тарелок сбрасывались без разбору все объедки: остатки винегрета, соленых огурцов, селедочные головы и хвосты. В котле кипело, бурлило, пенилось. Замерзшие голодные извозчики всему остальному предпочитали это немыслимое обжигающее варево. Минули десятилетия, но в доме сохранилось слово «ритатуй» – так потомки предприимчивого трактирщика именовали всякую бестолковую мешанину.

Но я отвлеклась, а речь-то о Татьяне Александровне. Во Мстере имелся детский дом, причем особого рода - для художественно одаренных детей. В нем и нашла 16-летняя Таня своего Сашу. Семейство было шокировано: возможно ли, чтобы их дочь всерьез увлеклась детдомовским сиротой? Серьезнее не бывает: Таня убежала с ним в Москву. Он там окончил архитектурный институт, стал известным архитектором… и погиб в ополчении в первые же дни войны. В 34 года Татьяна Александровна осталась вдовой. И помыслить не хотела о другой любви: до гробовой доски жила памятью о своем Саше. А все свои заботы отдала четверым детям четверо. Как водится, они часто простужались, болели, а лежать в постели не желали, кричали, бунтуя, что уже поправились… Видимо, тогда и зародилась у Татьяны Александровны своеобразная присказка: «Не поддавайся бодрости!» – говорила она назидательно.

Когда дети выросли, она так же по-матерински заботилась об их мужьях и женах. С благодарностью помню, что свекровь осталась мне другом и после моего развода с ее сыном. Тепло этой заботы греет и поныне, стоит только вспомнить, как она, бывало, поставит перед тобой тарелку супа и – скороговоркой: «Материализованная форма любви!» 

Потом ею овладели внуки, так и прошла жизнь – в беспрерывной самоотдаче. А между тем она совсем не походила на этакую маму-квочку: обладала острым чувством юмора, писала хорошие стихи, ценила хорошие книги! Даже умирая, не переставала читать запоем. 

Перебирая в памяти рассказы Татьяны Александровны, я думаю теперь, что, хоть она и не терпела ханжества, ей в глубине души нравилась стародавняя строгость нравов. Она иронично и смешно, подражая местному говору, изображала, как твердо мстерские недотроги отвергали добрачные посягательства: «Ня думай, ня мысли, ня жми меня к бярезе, жониссья – тады». Кстати, о свадьбах. Та же Татьяна Александровна вспоминала, что в соседней деревне жила встарь женщина, всеми глубоко уважаемая: она готовила женихов к первой брачной ночи, на практике обучая, как надлежит действовать, чтобы не испугать невесту и не причинить ей боль. Когда эта наставница, состарившись, хотела отказаться от своей миссии, родители женихов и невест буквально валялись у нее в ногах, умоляя не бросать благородного дела. Но, помимо законных браков, разумеется, порой сотрясали Мстеру и драмы запретной любви, жгучей ревности и мести. Не без юмора поведала мне Татьяна Александровна, как сбежала жена соседа с мужем подруги и как оскорбленная супруга, объездив всю Владимирскую область, настигла-таки беглецов. «Приехала, устроила хороший, простой скандал, с «блядью», с мордобоем…» Тут неизъяснимая, как выражались в старинных романах, зависть послышалась мне в ее словах. Как не понять? Ее дети (все четверо – люди сильных чувств) смолоду столько раз любили и разлюбляли, женились и разводились, сопровождая все это пространными благородными объяснениями! На таком фоне усталое материнское сердце, пожалуй, могло запросить «хорошего, простого скандала»…

Но вот прошли годы, страсти утихли, на дворе осень, я сижу в Москве, и мне сладко представлять милую сердцу Мстеру, окрестные луга, так густо поросшие голубым цикорием, будто это не земля, а небо. По его лазури вьются две речки – Мстерка и Тара, и все это лежит в темно-зеленой раме леса, волнистая линия лесных вершин напоминает легкую речную зыбь – в этой ласковой природе одно с другим так согласно, будто есть здесь чей-то добрый умысел. Мысленно я снова хожу по мстерским улицам, по краям они поросли травой, то забирают вверх, то сбегают вниз, а эти крепкие, не поддающиеся времени дома, казалось бы, созданы для безмятежной уверенности и душевного покоя. Это всего лишь иллюзия? Да-да, знаю… Пусть! Я и не подумаю с ней расстаться.

Этим летом, бродя по окруженному лесом мстерскому кладбищу, я наткнулась на могилу милиционера Кислина. С фотографии на памятнике глядело продолговатое лицо с неожиданно тонкими, даже одухотворенными четрами. Если бы Кислин родился женщиной, здесь сказали бы: «Нарисованка!» Узкий овал, большие глаза, маленький рот – идеал женской красоты, должно быть, навеянный старинными иконами с изображением Богородицы. Я видела их в маленьком музее – на них мало золота, приглушенные краски. Особость мстерской иконописи перенеслась на лаковые шкатулки, расписанные старыми мастерами. На них чуть-чуть намечен золотой ободок, неяркими красками выписаны задумчивые пейзажи – во всем чувство меры, во всем изящество. 

Не знаю, жива ли еще Нинка. Давно уже нет на свете Татьяны Александровны, Гути и Кларочки, Коли-Мамочки и Коли Сигеля. Я попыталась воскресить их лица и голоса. Ведь так жалко, если они исчезнут бесследно и навсегда…